«Лав – из» (сборник) - Таня Малярчук

Ночь.

Жанка верит в Бога. Она стоит в одной ночной сорочке напротив окна и молится. В комнате темно. Постель расстелена и уже ждет Жанку, готова принять ее в теплые уютные объятия. Но Жанка не спешит. Она молится.

В комнате нет ни одной иконы или образа. Жанка привыкла молиться, глядя в окно, так, словно окно – это икона. Словно в окне – лицо Бога.

– Я верю в Тебя, – шепчет Жанка себе под нос, – я очень верю в Тебя. Но скажи, почему ТЫ не веришь в меня?

Окно молчит.

В окне ничего не видно. Абсолютно ничего. Ночи в Мироновке одинаковые во все поры года, даже в мае. Такие же темные и одинокие.

У Жанки по щекам текут слезы. Она сжимает изо всех сил ладони, сложенные для молитвы, аж судорогой сводит запястье.

– Я столько лет в Тебя верю, – шепчет Жанка, – а Ты так никогда мне и не помог. И не нужно тут разводить демагогию, что вера должна быть бескорыстна. Я прошу – помоги мне хоть раз! Никогда ничего у Тебя не просила, а теперь прошу. ДАЙ МНЕ ЕГО!!!

Жанка встает перед окном на колени.

– Дай мне его, прошу Тебя!

Окно молчит. Жанка вытирает слезы и ложится на кровать, но сон не приходит.

Лицо Бога – доброго и бородатого – зависает над Жанкой в воздухе. Жанке становится легче.

– Ты добрый, – говорит она. – Ты поможешь мне, я знаю. Ты жалеешь меня, правда? Пойми, я не прошу о помощи из слабости. Я сильная. Я могу прожить и без него. Но зачем, Боже? Я часто себя об этом спрашиваю. Зачем? Разве эта жизнь мне дана для того, чтобы от всего отказываться?

Темнота в комнате становится не такой густой и безнадежной. Жанка с отрадой всхлипывает.

– Я уже целый год терплю. Целый год украдкой за ним наблюдаю. Изучила все его привычки и график работы. Несколько раз он покупал у меня пирожки с картошкой, несколько раз я отважилась посмотреть ему прямо в глаза. И ничего, Боже. Я для него не существую.

Бородатая Божья голова, причмокнув, покачивается из стороны в сторону. Сейчас она как раз на карнизе, и Жанка на мгновение даже испугалась, чтоб карниз под такой тяжестью не обвалился.

– Но самое худшее, мой Боженька, – продолжает Жанка, – это то, что я должна держать все в себе. Уже целый год молчу. Тебе – тому, кто вначале был словом, – этого не понять. Когда хочешь кричать, пищать, визжать, вопить, но не смеешь. Как меня душит! Как болят у меня от молчания легкие, и горло, и внутри, и вот здесь, – Жанка тычет пальцем куда-то себе под ребра. – Как у меня болит мое молчание, если б Ты только знал.

Жанка всматривается в полунощную тьму своей спальни, и ей кажется, что Бог прижимает к губам указательный палец правой руки, давая знак, чтоб Жанка молчала. Чтобы помолчала еще совсем немножко.

– Нет-нет, – успокаивает Бога Жанка, – поверь мне, я молчала год, помолчу и больше. Это не проблема. Теперь я буду молчать сколько скажешь. Но перед тем, как улететь отсюда, пообещай, что скоро все будет хорошо. Ну пусть что-нибудь изменится… в… моих… с… ним… отношениях…

Бог обещает. Жанка видит этот его жест обещания так же ясно, как вы видите Жанку. Ее сердце вдруг становится спокойным и сладким, как плод манго. Жанка вскакивает с постели и включает в комнате свет. Ее переполняет радость ожидаемой победы. Еще немного. Немножечко. Крошечка времени, а потом – выстраданное счастье.

Жанка открывает платяной шкаф, берет оттуда любимое платье и кружится с ним посреди комнаты. Мчит к зеркалу в ванной, долго рассматривает себя в профиль и анфас, и ей кажется, что большей красавицы нет на всем белом свете. По крайней мере в Мироновке – точно. И в Вене. Как это Жанка не замечала этого раньше? Ведь она красива. Очень красива.

– Я поняла Тебя, Боже, – шепчет Жанка, подкрашивая губы бордовой губной помадой, – я все поняла, дважды повторять не надо.

Жанка достает из потрепанной, посыпанной блестками косметички тушь и тени для век «Ruby Rose».

– В последнее время я совсем за собой не слежу, это правда. Честно говоря – этими тенями я ни разу так и не пользовалась. Купила их на свадьбу племянницы, но в день свадьбы шел дождь, и я побоялась краситься, чтоб потом не поплыло по физиономии. А тени – только посмотри, сколько их тут всяких разных! Попробуй выбери! Наверное, для первого раза накрашусь голубыми. В каком-то кино слышала, что голубых теней много не бывает. В кино это говорила такая вся расфуфыренная модница. Видно, знала, что говорит.

Жанка от души накладывает на веки голубые тени «Ruby Rose», а потом красит ресницы черной тушью. Эта тушь давно уже не хранит на коробочке название производителя. Она была куплена в начале 80-х Жанкиной матерью, а потом досталась в наследство Жанке вместе с косметичкой.

– Завтра нужно будет купить лак для волос. Посмотри – волосы как водоросли. Сделаю начес и покрою лаком. А может, даже загляну в парикмахерскую. Хотя нет, сначала к стоматологу.

Жанка обнажает зубы, и в зеркале отражается не очень плотный кривоватый передний ряд Жанкиных зубов.

Ирма Ивановна загадочно подмигивает Жанке из-за прилавка с мороженым. По всему видно, у нее сегодня хорошее настроение. Ей хочется поговорить.

Жанка, как всегда, сидит на лавке с картонной коробкой пирожков. Между ней и Ирмой Ивановной метра три-четыре. Расстояние мизерное для тех, кто хочет поговорить.

– А мы с тобой, Жанка, и не конкурентки вовсе, – начинает Ирма Ивановна, – ты продаешь пирожки, я – мороженое. На вокзале это два основных продукта – пирожки и мороженое.

Жанка кивает. Законы рыночной экономики ей сейчас безразличны. Жанка напрасно вглядывается в толпы пассажиров, которые снуют рядом в ожидании очередной электрички. Его нигде нет. Может, заболел? Но почему же именно сегодня, когда Жанка как раз готова к решительным действиям?!

– А ты так неа-бычна выглядишь, Жанка, – как будто между прочим замечает Ирма Ивановна.

– Почему необычно? – делает вид, что удивляется, Жанка. Ей приятно. Она давно уже ждала комплимента от Ирмы Ивановны.

– Ну, губы накрасила, глаза, юбка в облипон…

– Да так – молодость вспомнила, – скромно отвечает Жанка и в следующее мгновение замирает.

Из административного корпуса мироновского вокзала выходит он.

Жанка по привычке хочет быстро опустить голову, чтобы никто не заметил, как она вытаращивается на дежурного по вокзалу, но передумывает. А что тут такого? Хочу и вытаращиваюсь, думает Жанка. Сколько хочу, столько и буду смотреть, и, на кого хочу, это мое дело. Вокзал себе никто не приватизировал.

Ее раскрашенное лицо сияет. Он идет прямо сюда. Униформа выглажена, башмаки начищены, рубашка белая-белая. За плечом болтается громкоговоритель. Из кармана торчат два флажка.

Какой же он красивый, думает Жанка. Где-то внизу живота от чрезмерного напряжения схватывает спазм. Жанка краснеет. На короткие полсекунды она позволяет себе представить с ним интим, и кровь бросается по телу со скоростью света.

Спасибо Тебе, Боже.

Наверное, купит пирожок, думает Жанка, это единственный способ начать разговор.

Жанка возится в коробке с пирожками, готовясь протянуть ему наилучший, наиароматнейший. Слышит совсем рядом его голос:

– А дай-ка мне, Ирма, мороженое, но такое, чтоб это был настоящий пломбир.

Жанка от неожиданности подскакивает на лавке. Коробка с пирожками переворачивается, на нее никто не обращает внимания.

– Пломбир нужно заслужить, Ваня, – Ирма Ивановна кокетливо посмеивается.

– Скажи как, солнышко.

– Ну, для начала пригласи меня в кафе.

– Не вопрос. Когда?

– После дождичка в четверг!

Он берет у Ирмы Ивановны настоящий пломбир и отходит к краю платформы. Ирма Ивановна мечтательно смотрит ему вслед.

– Ка-кой мужчина…

Жанка не шелохнется. Опрокинутая коробка с пирожками продолжает валяться у ее окаменевших ног.

– Как он тебе, Жанка? – спрашивает Ирма Ивановна.

– Кто?

– Ваня.

– Ваня?

– Ну, дежурный по вокзалу, – Ирма Ивановна нервничает. – Только не говори, что ты не знала как его зовут?! Странная ты, Жанка. Сколько лет продаешь здесь свои пирожки и совсем не интересуешься людьми, которых видишь каждый день. Так нельзя жить. Действительно, словно зверь в норе.

– Я знала, как его зовут, – говорит Жанна.

– И как он тебе?

– Никак.

Ирма Ивановна облокачивается руками на свой прилавок.

– Он меня хочет, это видно, но я еще не знаю, отвечать ли на предложение.

– Предложение чего?

– Какой-то он уж слишком. Безупречный, как говорят в России. С таким не будет легко. Надеешься, а потом облом.

Часы на столбе пробили два пополудни. Набежали тучки.

– Ненавижу май, – говорит Ирма Ивановна. – Сейчас будет гроза, вот увидишь. Вымокнем до трусов.

Ирма Ивановна закрывает холодильник с мороженым.

– Ты, Жанка, как хочешь, а я иду в магазин, пережду грозу там.

Жанка сидит на лавке.

Поднимается предгрозовой ветер. Дождит. Первые капли падают Жанке на раскрашенное лицо.

«Надеешься, а потом облом, – повторяет Жанка слова Ирмы Ивановны. – Надеешься – и облом».